Блуждания паломника

 

Ольга Брилева

 

Репортаж с крестом на шее, пластырем на ноге и рюкзаком за спиной

 

После трех лет воцерковления, когда мне уже вроде как положено было знать о Санктуарии Матери Божией Бердичевской, для меня Бердичев оставался символом всего провинциального и всего еврейского, и воспринимать его как католическую святыню, я не могла, хоть ты тресни, даже когда садилась на поезд, идущий в Хмельницкий. Даже когда покидала город в составе колонны, идущей под проливным дождем ускоренным маршем на Красилов (ускоренным – потому что под таким дождем делать привалы было невозможно). 

«Охраняет нас Мария, и не страшно мне, если я укрыт Её плащом»… - блин, думаю, не мешало бы, чтобы этот плащ был еще и непромокаемым. Потому что я понадеялась на ветровку и не стала доставать из рюкзака китайский полиэтиленовый дождевик, и он уехал вместе с рюкзаком на грузовике в Красилов, и… блин, блин, блин!!! Мы не отошли от церкви и на двести метров, как я промокла до нитки.

Церковь в Хмельницком великолепная – высокое современное здание, архитектор которого взял все лучшее у готики и новой архитектуры и объединил. Сочетание аскетизма и величия. Жаль, я не нашла в Сети его фотографий в «полный рост». Но, в общем, я отвлеклась. Итак, первый день паломничества.

Люди, я скептик. Я не верю в чудотворные иконы. То есть, я знаю, что мне положено верить. И я знаю, что кому-то там они чем-то помогли и верю, что эти люди не лгут – через такую-то икону Господь кому-то действительно что-то дал. Но я не верю, что Он что-то даст мне от того, что я прошвырнусь двести километров по Подолью. Если говорить о вере, как об убеждениях, то верю, а если о вере как о каком-то эмоциональном состоянии – то нет. Как это ни смешно, при этом я видела одно маленькое чудо, а одно случилось прямо со мной – но каждый раз я не просила об этом. Во мне не было никакой надежды на счастливое «а вдруг?», Бог же – не дед Мороз.

 

Вопрос: тогда зачем же я тащусь в такую даль, в такую рань, под проливным дождем? Ох, люди, сколько раз я себе сама задавала этот вопрос. Что я хочу доказать? И кому? Себе? Это бесполезно: я прекрасно знаю, что Бог не поощряет «проверок на вшивость», и что род лукавый и прелюбодейный ищет знамения, а знамения не будет, кроме того, что было через Иону-пророка… Так зачем же я иду? Что я хочу увидеть? Я не мистик. У меня даже молиться как следует не получается. Случаи, когда я, молясь, всем сердцем была убеждена, что меня слышат – их я могу пересчитать по пальцам, не разуваясь.

 

Как-то я написала, что вера – это просто решение, которое ты принимаешь, независимо от того, что чувствуешь. Поэтому я, становясь каждую ночь на колени перед Крестом, не жду от себя этой самой глубокой уверенности. Чаще всего мне достаточно рассудочного убеждения – если я хочу быть честна сама с собой и с другими, значит, я должна поступать именно так. Иногда я просто отбываю повинность. Но иногда… очень-очень редко… Например, когда рухнули небоскребы в Нью-Йорке, или когда на «Норд-Осте» захватили людей… Или, чаще, когда во время Литургии люди подходят к Причастию… Словом, когда мой порыв спонтанен и искренен, когда чувства сосредоточены на одном и не дают мыслям разбегаться в стороны, тогда рассудок и эмоции едины. Обычно же они в полном раздрае. Я топаю в чавкающих при каждом шаге кроссовках под дождем, который то переходит в почти туманную морось, называемую по-украински «мряка», и испытываю при этом лишь глухое раздражение от всего происходящего, от плосковатых шуточек брата Збышека, щенячьего энтузиазма девчонок, орущих вместе с певицей из музыкальной группы паломнические песенки, от того, что слова в большинстве этих песенок – откровенно идиотские, или, как минимум, ужасающе однообразные: вот идет Иисус, Он тебя очень любит, Он за тебя отдал жизнь, Он царь царей, так прославим Его, аллилуйя – все это худо-бедно зарифмовано и положено на какую-то там мелодийку и порой сопровождается примитивной пантомимой, как некоторые пионерские песенки.  В особо злоехидном настроении я называю это все «аллилуйня».

 

И тем не менее, я топаю, волоку колонку, из которой несется «аллилуйня», сама пою, ищу глазами просвета в серых тучах – а они сплошняком, стеной, “мармуровим муром”, как писал Тычина. Я пройду пешком эти двести километров в любую погоду, чтобы попросить у иконы чуда, в которое я не верю – обращения моей семьи. Но главным образом – чтобы доказать себе, что я подчиняюсь своим решениям, а не своим эмоциональным порывам. Я знаю, что, слушая в красивом храме выступление хорошего хора, или стоя утром над морем, в котором рождаются облака, или глядя, как спокойно спит твой красивый и здоровый ребенок – легко верить в Бога, который любит тебя. Я знаю, что в такую скверную погоду, без гроша в кармане, когда дети болеют и не видно этому края – в Бога верить трудно, а в то, что Он тебя любит – вообще невозможно. Я знаю также то парадоксальное состояние, когда вера рождается глубинным, непереборимым отчаянием. И я знаю, что все это – преходяще, плеск гормонов, биохимия. Все это – не вера, а вера должна находиться там, где-то глубже. Я не завишу от своих желез. По крайней мере, мое мировоззрение не зависит.

 

Если бы рядом оказался кто-то, кто стал бы ехидно спрашивать, почему Богу должен понравиться этот наш марш-бросок, я бы отвечала ему как положено – что паломничество есть образ Церкви странствующей, что Бог радуется не нашим страданиям, а нашей стойкости, и что он «экспериментирует» или «наслаждается» нашими передрягами не больше, чем писатель – передрягами своих героев. Проблема в том, что я не нуждаюсь в бесе или человеке-искусителе: он сидит во мне. Он прекрасно знает, что я искренна ровно на ту половину, на которую я сейчас руководствуюсь разумом, а чувства полностью согласны с ним: да, кретинская затея, не менее кретинская, чем пятьдесят раз повторять «Радуйся, Мария», или желать всем сердцем кусочка хлеба, обмакнутого в белое вино. Четыреста идиотов устроили себе турпоход по Подолью, как будто от этого некто Бесконечный, Всевышний, неописуемо превосходящий всякое разумение, лучше услышит их и подарит им через какую-то икону, пусть даже очень красивую и старинную, то, о чем они просят. А то и не подарит, заставит еще побегать. Он мастер на такие затеи, Он двадцать пять лет водил Авраама за нос обещанием чуда, как водят ишака за морковкой, что привязали перед ним на палочке, он сорок лет гонял по пустыне евреев, Он три года доставал фарисеев и озадачивал Апостолов своими коанами, прежде чем не совершил наконец то, ради чего морочил голову Своей Матери… Да полно, если Он и в самом деле пребывает везде и всех слышит – то какое значение имеет вот это наше «до Марії топ-топ-топ, щоб Її побачити», Он с тем же успехом мог исполнить все мои молитвы, не заставляя меня тащиться через грязь и асфальт…

 

Каждый шаг я делаю наперекор самой себе, стараюсь убежать от себя, от существующей пока еще возможности плюнуть на это сборище, развернуться, поймать автобус до Хмельницкого, взять билет на поезд «Трускавец-Днепропетровск», переодеться на вокзале в сухое и уже завтра днем быть дома… Я сгибаю себя, я подчиняю себя, я ломаю себя…

Еще два часа пути – и я в полной мере оценила необходимость «аллилуйни» и роль хорошего запевалы в пешем строю на марше. Иначе невозможно, иначе ходьба превращается в «день-ночь-день-ночь - мы идем по Африке». Хорошо, что песенки примитивны – слова запоминаются с первого раза, ведь невозможно шагать, уткнувшись носом в песенник, и выводить сложные мелодии. «Це – наш Бог, наш Господь, прославляймо Його!»

В три пополудни – коронка к Божию Милосердию. Не люблю Фаустину Ковальскую, побаиваюсь ее экстатичной духовности. Но… «Во имя Его страданий – будь милосерден к нам и ко всему миру!» После молитвы – ура, наконец-то! – долгий привал, обеда нет, все, на что спромоглась полевая кухня – горячий чай. Мы рады и этому, рады самой возможности опустить на землю «хвост». У меня из головы не идет монолог Саввы Морозова из бессмертной пьеся Леся Подервьянского – «О, як би я хотів пійти на прощу у болото гидке, де бовваніє храм святий серед лілей і жаб…»

С трудом отыскиваю наших – сестру Юлию, Аню, Иру, вторую Юлю с мужем… Все одинаковы в китайских дождевиках с капюшонами, целлофановые спины отличаются друг от друга только цветом, и одних синих – штук сорок. Все устали, у всех разбиты ноги, но отдых пора заканчивать – на дожде и на ветру мы начинаем мерзнуть.

Движемся дальше. Конференция. Хотя я несу колонки, я не слышу, о чем говорит священник, совершенно не врубаюсь. Ах, да, посещение Марией Елизаветы. Священник – поляк, не особо хорошо владеет украинским и не очень красноречив, часто повторяется. Меня снова берет глухое раздражение. Да, Мария пошла навестить свою родственницу, забеременевшую на старости лет, помочь ей в ее преклонном возрасте на довольно большом сроке – это есть гут, это есть правильно, все так должны поступать, аминь – но о чем тут рассусоливать полчаса? Тут и на пять минут разговора нет. Мои «размышления» над Тайнами Розария, во всяком случае, никогда не занимают больше пяти минут. Господи, я уже соскучилась по этим дурацким песенкам…

И вдруг… Песня номер 11 – совсем не дурацкая, даже не примитивная, ее и без песенника-то не споешь (а впрочем, дождь на время перестал). Хорошие стихи. «Эти горы, покрытые мхом, эти волны, покрытые пеной, этот берег с горячим песком, это солнце в бескрайней Вселенной – Боже мой, это Ты, это Ты…» У меня поднимается настроение – и тут же просыпается искуситель. «Вот видишь – это все-таки эмоции. Ты просто пытаешься волевым усилием перевести себя из одного эмоционального состояния в другое. Которое ты называешь «верой». Весь этот поход, песни, скандеж – это такой своеобразный психотренинг. Чем больше ты будешь проходить, тем сильнее будет крепнуть твое чувство родства с людьми, чувство локтя, так сказать. Чем больше ты перестрадаешь физически, тем дороже тебе будет то, ради чего ты страдала. Сейчас прозвучали хорошие стихи – и тебе кажется, что люди вокруг – замечательные мужчины и женщины, верные христиане. Час назад ты с раздражением называла их про себя «халлелюйщиками». Потом перестала, потому что это «халли-халлилуйя» в самом деле поддергивает боевой дух, без него ты бы сама свалилась и не встала. Почему бы наконец не признаться себе самой, что это – просто вариант психотерапии? Тебе отвратительны некоторые черты твоего характера, твоя, как говорит Могултай, «внутренняя сука», ты не нашла обычных способов от нее избавиться и прибегла к способу, который кажется тебе необычным. Что ж, вполне возможно, что и получится: подсознание – дело темное, кто его знает, как  что сработает в этом черном ящике. Ты завершишь свой променад и – «все очень круто, бэби, я скоро стану святым!» Когда ты закончишь сегодняшний марш, ты испытаешь вполне естественный эмоциональный подъем – как же, ты смогла, ты преодолела – но он наложится у тебя на торжественную службу, которую отслужат вечером, и ты будешь молиться с пылом и жаром. Вполне возможно, что неделя такой практики –и ты научишься «переключаться» волевым усилием, но ради всего святого, при чем здесь твой Бог? Скажи, наконец, правду самой себе – ты хочешь вывернуть мешок подсознания, используя сознание и волю, а «вера» необходима тебе лишь как рычаг, иллюзия внешней точки опоры, ведь твое сознание не верит в то, что может само себя вытянуть за волосы из болота. Вот ты и подключилась к большой коллективной иллюзии, именуемой «христианством». Это разумно, это правильно – двухтысячелетний опыт психологических практик многого стоит. И чем более полно погружение в иллюзию, тем вернее результат, поэтому ты все делаешь верно. Но нужно хотя бы иногда отдавать себе в этом отчет».

Тело предает меня. Тело – союзник искусителя. Точнее – оно просто «брат осёл», которого искуситель сейчас кормит сладкой жвачкой жалости, а я – беспощадно нахлестываю: шагай, шагай, шагай – и пой, пой, пой!

 

Но ведь искуситель – тоже я, вот в чем засада. Он – не что-то внешнее, не бес со стороны, это мои собственные мысли и слова. Они истинны в том смысле, что истинно исходят от меня, так же истинно, как и мое желание верить. Отчего же я отказываю в праве на существование «искусителю» и стремлюсь разжечь «верующую» часть? Что заставляет меня бросать меч на ту чашу весов, а не на эту?

 

Опыт. Эмоции, на которые ставит сейчас «искуситель» - раздражение, которое легко переходит у меня в злость и даже ярость, гордость своей разумностью, готовность хныкать при малейших лишениях - они всегда меня подводили. Я ссорилась с родными, теряла друзей, уходила из университета, с работы… С треском, с лязгом, с хлопаньем дверьми… И, в конце концов… даже если он прав… если на секунду допустить, что он прав, что мои всплески «благодати» - не более чем удачный результат психотренинга, то почему он с таким упорством настаивает на том, чтобы я беспрестанно об этом помнила? Почему он велит мне считать его – собой, настоящей? Какая разница между эмоциями, возникающими от скверной погоды и усталости – и эмоциями, которые возникнут от победной эйфории? И то, и другое – «чуйства», и то и другое возникает спонтанно, почему же одни «настоящие», а другие нет? Почему они так сражаются друг с другом? Допустим, это всего лишь психотренинг. Допустим. Но почему же Искуситель так на него ополчился, почему ему так не хочется, чтобы этот психотренинг увенчался успехом? Я ведь стану немного лучше, стану причинять ближним меньше страдания – и только?

Да потому что если он увенчается успехом, - отвечает Искуситель, ты станешь такой же, как окружающие тебя идиоты. Посмотри на них – они же ДЕЙСТВИТЕЛЬНО верят, что шикарно изукрашенная доска способна творить чудеса. Неужели ты хочешь быть на них похожей? Нет, ни в коем случае. Усмиряй свою плоть и свои эмоции, ради Аллаха. Гони себя вперед беспощадно, сосредоточивайся в молитве, пой – но помни, что ты все это делаешь ради себя, что все это служит одной цели: укрепить тебя.

Вот оно. Точнее, она, внутренняя… Это ничтожное, но норовящее разрастись непомерно «я», желающее во что бы то ни стало поднять голову над всеми другими. Все дураки, кроме меня хорошей. О, нет, унижать людей вслух – вы что, это моветон, но про себя-то, мысленно, отчего бы не повозвышаться над другими, это же так приятно?

Это хитрый обман, и почему-то довольно распространенный: если в тебе все-таки появляются проблески веры и любви – это ты себя «накрутил», это ты себе «внушил», а вот раздражение, гнев и зависть почему-то «настоящие». Сколько раз, предполагая в людях и в мире хорошее, мы слышим в ответ – «ах, ты жизни не знаешь»? Почему «знать жизнь» - это обязательно знать самое плохое? Почему мерзость претендует на звание реальности? Да, мое отвращение к дождю и к расползающимся по асфальту коровьим лепешкам реально – но что делает нереальными мои же попытки полюбить «брата моего Дождя и сестер моих коров»? Почему часть моего сознания хочет загнать волю и ее проявления за решетку? Почему мои спонтанные реакции «хотят» быть не только естественными, но и единственными? Если боль настоящая – то почему Искуситель норовит мне внушить, что пафос ее преодоления фальшив? Вот лукавая подмена. Грех уничтожает грешника – он постоянно пытается подменить человека собой.

 

Дождя нет уже давно, у меня даже слегка подсохли штаны. Впереди указатель: «Красилов – 9 км». Бурно радуемся – это уже какая-то определенность, это значит, еще два часа пути и два привала, один из которых – вот он, вот он: маячит белый микроавтобус впереди и брат Леонид жестикулирует «матюгальником».

 

На привале разуваюсь и снимаю мокрые носки. Ступни выглядят так, словно кто-то их пожевал и выплюнул. В общем, не так плохо: мозолей зато нет. У многих есть: к медицинской машине очередь. Ладно, думаю я, мы сами с усами – и принимаюсь за точечный массаж.

К следующему привалу мне уже кажется, что я ступаю по раскаленным углям. Бедная, бедная Русалочка! Теперь я не морщусь при виде луж, напротив – они мои лучшие друзья, и чем глубже лужа, тем с большим удовольствием я влезаю в нее по щиколотку: затекающая в кроссовки вода приносит облегчение. О том, как опреют ноги, я не думаю.

Идиотка.

Последний привал – всего в каком-то километре от Красилова. За холмиком, на который мы поднимаемся, встают, как серое солнце, огромные бетонные буквы – название города. Когда мы подходим к ним вровень, я подбегаю к первой, обнимаю и целую ее. Мое дурачество встречается в колонне с одобрением.

Все было бы хорошо, если бы не идиотская протестантская речевка, которую затянул брат Збышек: «Всем привет! Как дела? Будем славить Бога? Да, да, да!». Когда я слышу такого рода телеги, мне хочется строить маленькую частную Контрреформацию (прости, Руф!).  Я ничего не имею против протестантов – только они иногда сочиняют ужасающе глупые песенки и стишки. Есть еще один шедевр на мотив американских армейских речевок – «Иисус – царь царей, Иисус- Бог богов, Он грядет на облаках, радость, мир в Его руках!». Я не могу этого спокойно слышать, мне резко вспоминается фильм «Горячие головы-2»: «А иха мать была известна *****». Но больше всего меня достает то, что мы, католики, имея за плечами двухтысячелетнюю традицию гимнографии, перенимаем почему-то отборно убогие тексты. Причем, это идет «сверху», потому что снизу… ладно, про це далі буде.

 

Итак, Красилов. Народ высыпает из магазинов, пивных и кафе, чтобы посмотреть на паломников. Кто-то улыбается, кто-то машет рукой, кто-то просто глазеет. Некоторые старушки крестятся и кланяются. Я внутри вся наполнена теплом, эйфорией от завершения пути и победы над Искусителем. Я тоже машу платком и рассылаю воздушные поцелуи. Над колонной несется песня, впервые услышанная мной в этом паломничестве и сразу полюбила – «Тому, чей неба престол и Агнцу Его…» Совершенно забойная песня, на хард-роковый мотив в манере стариков вроде «Цеппелинов» или «Саббат». Обязательно выучусь играть.

 

А ближе к храму нас встречает колокольный звон. Местные прихожане стоят у храма кто с чем -  пирожки, яблоки, абрикосы – и все это дают нам так. Меня влечет к себе большая выварка горячего компота. Под благословение мы подходим, лихорадочно жуя, но тут выясняется, что торопиться особенно некуда: брат Збышек, уже переодетый в альбу и орнат, хочет опробовать новый молитвенник и затягивает довольно длинное благодарение. Мы жуем уже спокойнее. Брат Блажей всячески дурачится, пытаясь заставить его закончить дело быстрее – отпускает комментарии вполголоса, делает вид, что погоняет коллегу кропилом. Потом я узнала, что Блажей был уже болен - температура за тридцать, озноб.

 

Храм в Красилове не такой просторный, как в Хмельницком, но тоже очень красивый. Старинный, еще под реставрацией – но внутри уже все сделано, и даже украшено венками и лентами к нашему приходу - и я преклоняю колени на скамеечке под огромный Оком, которое венчает алтарную часть.

 

Ночуем в школе, в спортзале. Все турники и шведские стенки увешаны мокрыми шмотками. Книга о, Александра Меня «Практическое руководство к молитве» превратилась в кашу, бревиарий и молитвенник только слегка подмокли. На следующее утро я двигаюсь с непринужденной грацией Робокопа – ноги не слушаются совсем. Во время Мессы я опускаюсь на колени и встаю в три приема.

 

Плохая новость: на улице – все тот же проливной дождь. Хорошая новость: до Староконстантинова всего двадцать с чем-то километров, четыре перехода.

Мы выступаем. «Ми виходим мандрувати, щоб з’єднати розъеднане». Красилов провожает нас так же, как и встречал.

 

На первом привале в тучах забрезжили просветы синего, а когда брат Збышек и сестра Станислава спели гимн брату нашему Солнцу, брат взял да и показался. Ух, мы обрадовались! Дождик еще накрапывал – а мы уже расчехлили знамена и развернули их: украинские «жовто-блакитні» с гербами Красилова и Староконстантинова, ватиканские желто-белые и иерусалимские, белоснежные, с алыми крестами. И так, крестоносцами, пошли дальше. «Я – маленькая овечка, и я иду за Ним узкою тропою в город Иерусалим» - поют мои компатриотки, сестра Юлия и Аня. Эта детская песенка почему-то очень трогает меня в этот момент.

 

Дорога сохла и встречные машины приветствовали нас сигналом фар. Колонна расцветилась дешевенькими косыночками всех цветов, оттенка «вырви глаз» - их раздавал брат Станислав, главный распорядитель и организатор паломничества. Народ хватал по две-три на брата и повязывал куда только можно. Я немножко позлорадствовала: утром брат Збигнев и отец Виктор пытались раскочегарить нас этими дурацкими речевками,  однако ж энтузазизм все никак не разгорался – но когда солнышко рассупонилось и расталдыкнуло свои лучушки по белу светушку, народ заколбасился не по-детски. Мы орали песни и прыгали на хуже, чем поклонники «Алисы» на концерте. Песня «Христианин пляшет» получилась вдвое длиннее против обычного, потому что каждый норовил придумать какие-то дикие па и все смеялись, как дети. «Бо Ісус м’яча ганяв, також своїх друзів мав. Бо Ісус сміявся голосно – Він був дитиною, як я…»

 

Но на последнем  развернулись вообще в полный рост. Это просто непостижимо: вот народ отмахал 15 км, и валится трупом на свои кариматы, только время от времени кто-то подползает к канистре водички попить. И тут брат Блажей объявляет христианскую дискотеку и выдергивает с каримата «пулеметчика Ганса» - гитариста Женю – а сам берется за бубен. Сестре Юлии дается микрофон, я изображаю партию ударных на пустой пластиковой канистре от воды. И начинается – «Несе Галя воду», «Ой, на горі два дубки», «Чорнява я, чорнява», «Червона Рута» – а под конец, когда брат Леонид командует уже подниматься (а народ и так поднялся почти весь, все в хороводе в три кольца отплясывают на лугу) – «Хава Нагила». Пять километров до Старкона мы после этого не прошли – пролетели.

 

Так в Старконе парни еще и играли в футбол с тамошними монахами. Это традиция каждого паломничества: староконстантиновский матч «клирики против светских». Говорят, если светские проигрывают, то в Любаре (четвертый город ночлега) идет дождь. Примета вполне себе грозила оправдаться: идя спать, я видела встающий над горизонтом грозовой фронт, а светские тем временем продували четыре-ноль (что, в общем, слегка нечестно: ведь в команде клириков играли староконстантиновские монахи, свеженькие, не растратившие сил).

Утро следующего дня пасмурно, небо опять грозится дождем, но я не раздражаюсь и не злюсь – я включилась, врубилась в дорогу, мне кажется, что Искуситель уже покинул меня.

Ага, черта с два.

 

Да, забыла сказать об одной важной детали: большинство идущих – молодежь. Нет, есть, конечно, и люди средних лет, и совсем пожилые, а самому старшему – 78 лет (про себя я называла его «отец Авраам» - бодренький такой старичок из Киева, спортивного сложения, сухенький, всегда в майке и шортах: вскинет рюкзачок на плечи – и топ-топ-топ себе… страшно я его зауважала). Но 2/3 примерно – совсем юные ребята и девушки, даже клирики в основном молоды, и сестры, и братья.

 

Колонна на марше «расслаивается». Впереди, у креста и за крестом, идут люди среднего и пожилого возраста, несущие крест. Авангард. Крест, кстати, тяжеленький, это даже не крест, а крестообразная икона, такая же, как висит у нас в храме. Долго его не пронесешь, они сменяют друг друга, наши «косталерос», но все равно к кресту стоит «очередь», желающих нести много.

За ними идут молодые парни и девчата, которым нравится танцевать и вымахивать флагами и косыночками. Следом – те, кому нравится петь – они держатся ближе к музыкальной группе, которая идет в центре. Затем – те, кто предпочитает просто идти и разговаривать между собой. Позади – несколько священников, принимающих исповедь. Желающих много: никому не хочется во время службы обойтись без Причастия.

 

И за ними, в самом конце – усталые и те, кто стер ноги так, что с трудом ковыляет. Их подбирает медицинская служба – прокалывает мозоли, бинтует ноги, поит обезболивающими и протвоопухолевыми, дает немного отдохнуть в машине и подбрасывает к голове колонны.

Словом, точный образ нашей странствующей Церкви – впереди старики с Крестом, за ними – пацанва, для которой неотъемлемой частью любви к Господу является желание плясать и махать красивыми флагами – и не примите это за осуждение, я еще хорошо помню, что такое юность и чего она требует – следом – просто люди, которые пытаются славить Бога в своей жизни и, увы, слишком часто вместо этого славят свою жизнь в Боге, а за ними – те, кто хромает и нуждается в помощи, и тут же - те, кто эту помощь оказывает.

 

Кстати, и мне пришлось ею воспользоваться. Искуситель догнал меня, когда небушко, тужившееся все утро, около 11 разродилось-таки дождем. Я полезла в рюкзачок за дождевиком и обнаружила, что вместо него хватанула Анину подстилку – ну, два комка целлофана были, очень похожие. И взбесилась, натурально взбесилась. Аня, окажись она рядом, услышала бы сорок бочек арестантов на тему, куда нужно засовывать свои грязные подстилки вместо того, чтобы класть их людям на постель.

Почему-то такая фигня всегда случается со мной, если я пытаюсь хотя бы несколько дней жить по-христиански. В другой раз, останься я в дождь без плаща, я ограничилась бы простым «блин!», в понедельник я была мокрее рыбы – и ничего, а тут готова была бросить в человека кучей абсурднейших обвинений и оскорблений по поводу ничтожнейшему… Бог не попустил согрешить: Ани рядом не оказалось. Я отстала от колонны и «заклеила» отца Блажея.

 

-         Олю, - сказал он, выслушав меня. – Ти не ображайся, але один єзуїт мені сказав, що люди рациональні у эмоційній сфері, пробач мені, в основному дурні. Вони реагують не так, як треба – або занадто слабко, або занадто сильно. І скільки я таких людей бачу – стільки переконуюся у правоті того єзуїта. Якщо ти не встигла образити людини – то чого ти так цим переймаєшся? Піди поговори з нею, як хочеш.

 

Мы проходили в этот момент мимо замка князя Острожского – судя по намордникам на окнах, раньше там была тюрьма, а сейчас этот замок старались вернуть в первобытное состояние. Если не считать намордников – то именно таким я видела в своем воображении замок княжны из «Дикой охоты короля Стаха».

 

Как выяснилось, Аня заботливо сохранила мой дождевик. Господи, ну почему человек так слаб? Почему какие-то микроскопические события и обиды имеют свойство разрастаться в сознании и заслонять собой небосвод, и ты так же бессилен с этим что-либо сделать, как ребенок, переносящий с визгом укол или лечение зуба, бессилен мысленно приблизить тот момент, когда боли уже не будет.

 

На привале дождь вроде бы перестал, я выпросила у Жени гитару и, чтобы сделать Ане и сестре Юлии приятное, спала «Lord of the Dance» в своем переводе.

 

Тут-то, как оказалось, и начались пампушки с чесноком, но тогда я этого еще не знала. Мы вышли в путь, дождь вышел одновременно с нами, но, входя в одну из деревень по пути, где намечался привал, мы очень слаженно и красиво пели «Laudate Dominum» - песню, с которой поднимались на гильотину компьеньские мученицы-кармелитки. А ведь мы шагали в монастырь Босых Кармелитов, к Покровительнице Кармеля… У меня екнуло сердце.

 

Бывают моменты, когда ты очень ясно, очень трепетно чувствуешь, что слова, произносимые тобой, произносили миллионы губ на протяжении тысяч лет. Что ты – звено цепи, которая тянется из древности – в вечность. Смею предположить, что ни патриотизм, ни чувство принадлежности к большой и теплой компании такого чувства дать не могут: они продолжаются в будущее, во время, а не в вечность. Это совершенно особенное ощущение, не восторг, не радость и не «чувство локтя»... Но присутствие всех этих людей, которые были до тебя, а сейчас смотрят на тебя «оттуда» - делается вдруг очень реальным и ощутимым. В такие мгновения я могу без зазрения совести произнести «верую… в общение святых».

 

Когда мы встали на привел перед поселковым ДК – снова развиднелось, да так бесповоротно, что я намазала лицо солнцезащитным кремом. Один из батек похвалил силу моей веры. Эхе-хе-хе…

 

И снова Блажей устроил «христианскую дискотеку», а после нее ко мне подошли ребята из нашей второй группы (ее вел брат Константин) и спросили – не могу ли я пройти с ними один перегон и научить их ирландской песенке. Тут-то и пропала Калабуховская деревня.

 

На пройтись один перегон и научить песенке я сразу согласилась. Тщеславие - мой любимый грех. Показала их гитаристу три самых блатных ирландских аккорда, на марше мы ее грянули, спели… Отец Константин пришел в бурный восторг и сказал, что эту песню их группа обязательно выучит. А я, балда такая, не подумала, чем это обернется для меня.

 

Но, кроме этого, меня ждало еще одно испытание. Я оказалась не единственным «трофеем» брата Константина, вытянутым из нашей группы. Там появилась еще такая себе Катя, девица необычайно голосистая. То есть, не ахти какой голос, не оперный, а скорее эстрадный – но сильный, а главное – мощная дыхалка. Она всех просто загнала – пела, когда уже никто не мог петь. Луженая глотка. Я ее возненавидела.

 

Так Господь показал мне мою нищету, но еще не до конца. Что я человек завистливый, я знала; что мою неприязнь легко может возбудить тот, кто в чем-то меня превзошел, а главное – перехватил чужое внимание, я тоже знала, но не думала, что смогу так тиранить человека, как тиранила я эту Катю – и что не смогу остановиться. Я буквально не пропускала ни одного ее промаха. Только в Острополе, где мы устроились на ночлег и колонна распалась, она исчезла из поля моего внимания – и я была этому рада.

 

В Острополе нас снова встречали хлебом-солью, молоком и мягкими калачами.  Мы рвали яблоки в школьном саду и купались в речке Случь, на быстром перекате. После недавних дождей вода была мутноватой, но, искупавшись, мы словно вдвое больше отдохнули.

 

К этому времени я уже прочно влюбилась в Подолье, в его бесконечные пологие холмы, поля, пастбища, а особенно – в коней! Люди, сколько там красивых коней! На Днепропетровщине в деревнях тоже есть кони, но они или типа «одр», или такие себе першероны – а на Подолье держат часто очень красивых коней – они пасутся на поле, оставленном «под пар» табунками по четыре-пять голов, танцуют при нашем приближении с песнями и флагами, и брат Казимир, который до пострига был крестьянином и в конях разбирался, говорил, что это кони не в телегу, слишком хороши. Похоже, их держат больше для собственного удовольствия, чем для дела. И кто знает, может быть, у нас все-таки привьется английская практика – когда мелкие фермеры часто сами тренируют своих коней и выставляют их на скачки.

 

А еще на Подолье много поклонных крестов – и на братских могилах, в опровержение Владим Семенычу, тоже стоят кресты, и серийный воин с венком в руке словно оживает, потому что получается, что голову он склонил перед Распятым..

 

Этим вечером я еще как-то обеспечила себе сносную жизнь, сбежав купаться на речку, а потом сразу завалившись спать – а вот на следующий день настали мне пасочки, потому что паломничества начались уже ко мне – переписать слова ирландской песенки. Так мое тщеславие нашло себе искупление. Сначала я, как добрый самаритянин, переписывала слова сама. Потом я начала отсылать людей к тем, кому уже успела переписать. Потом эти люди стали возвращаться, потому что те, кому я уже успела переписать, ком-то тоже отдали переписать, а те еще кому-то  так далее. Потом я начала собирать вокруг себя по трое-четверо желающих и диктовать им. И все это было на привалах, когда нормальные люди пытаются отдохнуть. К концу перехода Старый Острополь-Любар меня уже подташнивало от собственного творчества, и когда брат Константин в микрофон сказал, что он «запрошує Ірландію до групи», я пошла, но без прежней охоты.

 

Дьявол! Там опять оказалась эта Катя и опять у меня внутри все наполнилось желчью. Ну почему, почему она всегда встревает там же, где уже есть я?

Мы дошли до Любарского храма – тоже старинного, изрядно обшарпанного, находящегося на реставрации. Я забилась в уголок, где стояли статуи Спасителя и Девы, такого же заслуженного вида, как и сам храм. Стены внутри недавно выбелили, еще пахло свежей побелкой. Я расстелила каримат и присела у ног Марии, рядом устроилась сестра Юлия.

 

После службы, когда мы шли в школу, ко мне подошла Катя и сказала, что хочет попросить прощения – видимо, она успела мне сделать что-то плохое, раз я так на нее дуюсь, а ей хотелось бы переписать ирландскую песенку. Я не смогла ничего ответить – разрыдалась. Человек, которого я доставала на протяжении двух суток, вместо того, чтобы требовать извинений с моей стороны, просит прощения у меня. У меня! Я вспоминала все злые слова, которые говорила о Кате за глаза, всех людей, которых заразила своей к ней неприязнью – и вспомнила историю о епитимье, которую один священник наложил на сплетницу: сначала выпотрошить подушку на ветру, а потом собрать все перья в нее обратно. Я даже ничего не могла ей сказать – только хлюпала носом – и она, пожав мне на прощанье руку, оставила меня.

Случь догнала нас уже глубокой, полноводной рекой. Мы снова купались – ниже плотины, где был оборудован городской пляжик. Назавтра нам готовилось испытание – сорокапятикилометровый переход между Любаром и Иванополем. Это была пятница, день поста, день покаяния и искупления. Предпоследний день паломничества.

В этот вечер мне суждено было встретить человека, который шел к Богоматери за четверых – за себя, за двух маленьких детей (церебральный паралич и страшнейшее косоглазие), и за еще одного ребенка, еще не родившегося – УЗИ показало, что этот ребенок будет калекой. Эта женщина несла на рюкзаке две мягкие игрушки – они «паломничали» за своих маленьких хозяев.

 

Мы вышли почти затемно, в полях еще стоял туман – но когда отслужили Мессу, а это было в девять утра, - солнце уже жарило вовсю. Месса была в чистом поле, и птицы в лесополосе подпевали нам, как Святому Франциску.

 

Заряда оптимизма и набранной из канистр воды хватило ненадолго – солнце стояло прямо над головами и просто убивало. Кельтский крест, Меламорино прдаренье, раскалился на мне от жары и жег грудь, как Симону де Монфору в повести Хаецкой, я прячу его за пазуху, а он опять вылезает. Он отпечатался у меня на груди бледным пятнышком на фоне загара. Народ весь покрывается этим особенным  паломническим загаром – лоб, нос, щеки, плечи – красные, а веки, губа под носом, шея и подбородок – бледные. Этот переход был на девять километров длиннее, чем переход первого дня, вдвое длиннее, чем переход второго дня. Это была поистине крестная дорога – но я все-таки нашла Катю и объяснилась с ней, вот что было хорошо.

 

А еще было забавно то, что в нашей группе пошли разговоры, что «вот у второй группы есть забойная ирландская песня, и надо кого-то из них выцепить к нам, чтобы нас научить». Я смеялась, несмотря на боль в ногах.

 

А боль была, надо вам сказать… Я считала себя крепкой женщиной, и очень удивилась, когда на третий день пути у меня начали похрустывать и слегка опухать коленки. Моя гордость была слегка уязвлена тем, что и мне пришлось идти на поклон к медикам. А четвертый день я уже прочно «сидела» на диклофенаке. В пятницу и он не помогал – я чувствовала не только стопы и колени, но и бедра. Каждый шаг отдавался болью во всей ноге, до того самого места, где нога заканчивается и начинается спина. Последние два перехода я тащилась в конце колонны, не в силах петь громко, напевая вполголоса - а если бы я не пела, я бы вообще не смогла идти. На предпоследнем переходе, чтобы доковылять пятьсот метров до стоянки, я взяла микрофон и затянула «Барух ха ба б’шем Адонай, аллилуйя!» Девчонки уступили мне певческое место без усилий – у всех были сухие надорванные глотки. Молчала и Катя – как выяснилось, она с утра обнаружила, что охрипла, и, смеясь, сказала мне, что видно она и в самом деле много выделывалась вчера и позавчера, раз ее так Бог наказал.

 

А ведь музыкальная группа шла все время в середине колонны, никогда не отставала, и гитаристы играли в общей сложности семь-восемь часов в день. Наверное, Женя и Андрей были единственными из нас, кому нравились длинные конференции – можно было сунуть инструмент в футляр и просто идти.

 

Я глубже и глубже погружалась в сознание своей слабости. Все чаще меня посещала малодушная мысль пожаловаться медикам на нестерпимую боль в ногах и подъехать в Иванополь машиной. Боже, а ведь в колонне мне было далеко не хуже всех. Были люди, которые прошли всю пятницу, постясь, были старики, преодолевшие этот переход на одних таблетках, был Макс из Хмельника, который страшно стер ноги и все время шел последним, но ни разу не попросил помощи у медиков. Но теперь я отставала даже от Макса. Накануне ночью я просила у Бога сил для того, чтоб искупить свою гордыню, обиду, причиненную человеку и самое главное – то подленькое чувство удовлетворения, которое сопутствовало тогда покаянным слезам, сидело где-то в глубине: все-таки не я пошла на поклон, а ко мне пришли! Все-таки соперница признала превосходство моего таланта! Моя вина, моя вина, моя великая вина… Поэтому прошу блаженную Приснодеву Марию, всех ангелов и святых и вас, братья и сестры: молитесь обо мне ко Господу Богу нашему!

 

Нет в христианстве такой вещи, как мыслепреступление – есть жестокая необходимость все время переступать через свои мысли, безжалостно их анализировать и препарировать, потрошить, очищая от всякой грязи.

 

Мы обо всем узнали – почем и что и где,

Легко идем на сделки и уступки.

Но часто забываем, что помыслы людей

Должны быть даже чище, чем поступки.

 

 

Боже, каким наслаждением будет закончить этот грязный и неблагодарный труд, когда Ты изгонишь Искусителя окончательно, когда у меня в сердце больше не будет трещины. Я стараюсь теперь думать о том, как это будет, какой я стану тогда, к чему мне стремиться. Это должно быть прекрасно – наслаждаться Твоими дарами без этого гнилого привкуса соперничества, зависти, без этого неподъемного «я». В лучшие мои минуты просто невыносимо знать, что талант мой отравлен тщеславием, отвага – гордыней, а благочестие – дешевейшей позой, от которой я не свободна и сейчас. Знать – невыносимо, не знать – трусливо и недостойно.

 

Я – Господь, и Я вам говорю,

Что лежащий у дороги камень

Подниму и в злато претворю

Собственными этими руками.

 

Когда же ты сделаешь это со мной, Господи? Когда мое смирение будет ненатужным, а благочестие – очищено от всякого лицедейства, когда любовь перестанет носить истеричный и судорожный характер, когда плоть покорится разуму, а разум – душе, когда молитва станет из бестолкового монолога – диалогом, а потом – молчанием в Твоем присутствии? Увижу ли я эти дни при жизни?

 

Да, не могу не упомянуть еще об одной паломнице, присоединившейся к нам в Любаре – маленькой беременной сучке породы «пенсионерская», черненькой с желтыми подпалинами. Она так отважно кидалась на встречные машины, что я подумала было – закончит бедняга под колесами, и не далее как сегодня. Но – мы уже шли по улицам Иванополя, а она носилась вокруг колонны все так же, держа хвост колечком. 

Иванополь вырос перед нами неожиданно, просто выходит на нас с какой-то боковой проселочной дороги. Дорога раздолбана, в глубоких лужах покоится кисель из воды, грязи и коровьего навоза. Солнце висит на какой-то трубе. Мы входим в городок с его «заднего двора», шагаем мимо садов и огородов. Ближе к школе какая-то мерзкая попса ударяет в уши – и мы отвечаем ей «христианским роком»: «Госіяна, госіяна, госіяна, санна-го!»

 

Когда мы доходим до школы и разбираем вещи – мы уже никакие. Во всяком случае, я никакая. Я даже не огорчаюсь о поводу того, что в спортзале разобраны все места – расстилаю каримат на полу, кладу на него спальник и говорю всему миру «адью».

 

Мои ноги… Литературная традиция хранит много эпитетов для описания этого состояния. «Как будто ноги выкручивают из суставов… залитые свинцом… расплавленным свинцом… Набиты иголками…» Все это фигня, описывать бесполезно: кто испытывал – тот знает, кто не испытывал – не поймет. Каждая клеточка как будто болит своей отдельной болью. Голова горит, я слышу голоса – но это не голоса соседок по спортзалу, нет: они почему-то мужские. Язык, на котором они говорят, вроде бы русский, но я его не понимаю, что-то вроде «выстребаны обстряхнутся и дутой чернушенькой объятно хлюпнут по маргазам…»

 интонационный ряд речи – примерно как мужики за пивом чешут языки. Вслушиваться страшно. Я понимаю, что начинается бред, я все-таки получила солнцем по кумполу. Дотягиваюсь до таблеток кларола в рюкзаке. Глотаю две всухомятку – запить нечем, вставать и идти за водой – просто невозможно.

- Олечка, Олечка, идем ужинать, - зовет меня Люда из Сум.

- Спасибо, - говорю я. – Ужин нам не нужен.

Хочу сказать это голосом атамана Хасана из мюзикла про Али-Бабу, но получается какое-то меканье.

- Ну, я тебе чай принесу, - говорит добрая Люда и забирает пустую бутылку от воды. Я снова погружаюсь в дремоту. Через какое-то время Люда тормошит меня опять – она принесла чай. Я освежаю воспаленную глотку, вяло благодарю и опять валюсь на спальник.

 

Примерно через полчаса Люде удалось расчистить для меня место – две женщины потеснились на своем «татами». Я благодарю всех и перетаскиваюсь на их матрас, но в душе благодарности не испытываю – мге хотелось лишь, чтобы меня не трогали, я в том состоянии, когда малейшее шевеление, кажется, сделает только хуже. Благодарность я начала испытывать наутро, когда проснулась отдохнувшей и без ломоты в костях от спанья на голом полу.

Снова туман над полем – как в песне Foggy Dew. Прямо на школьном стадионе пасется гнедая кобыла, стройная, в черных «чулочках». В спортзале я переодеваюсь в красные брюки и красную кофту – чтобы войти в Бердичев триумфатором.

Ага. Щас.

Испугавшись, что сандалии развалятся за двенадцатикилометровый переход, я надела кроссовки. Как выяснилось позже. Это была ошибка – лучше бы сандалии развалились. Потому что кроссовки как в понедельник вымокли, так и не высохли, воняло от них так, будто туда кошки гадили, и это чудо Божье, что там до сих пор не выросли грибы.

 

Мы вышли из города через «парадные ворота», по хорошо заасфальтированным улочкам с минимальным количеством коровьих «мин». К Кате вернулся голос, и наша колонна вторила ей дружно, потому что все были на подъеме. Пели уже не только церковные - пели «Мы желаем счастья вам» и «Ничего на свете лучше нету…». Ба, народ, да это, оказывается, паломнические песни! Lord of the dance тоже пели – и даже танцевали на ходу, и это было даже похоже на джигу!

 

В селе Лихосеевка нас встречали не только хлебом-солью, но еще и борщом, молоком, пирогами и компотом. Я ограничилась компотом и пирожками, потому что есть было некогда, народ снова обсел меня – нужно было вести «ирландский диктант». А когда после получасового привала я снова надеваю кроссовки, то правый налезает с некоторым скрипом: средний палец изрядно опух. На следующем переходе он достает меня все сильнее, и когда наши поют «Хава Нагилу», я уже не танцую.

 

На втором привале я понимаю, что пора к врачу: средний палец достиг размеров большого, краснота пошла на стопу.

- «Танцуй, танцуй, не жалея ног…» - медик не удержался, подковырнул. – Дотанцевалась. Курка водна, что ж делать?

Он вскрывает и промывает гноящуюся вавку на среднем пальце – содранную мозоль, - накладывает повязку с какой-то мазью и выдает мне пакован сульфадиметоксина и доксициклина. Однако же ехать в машине не предлагает, из чего я заключаю, что не так все серьезно.

 

Зря я так заключила и зря не наплевала на свою гордость и не попросилась в машину. Потому что на середине следующего, предпоследнего перегона я уже тащилась в колонне последней и плакала от боли, от того, что меня все бросили, от того, что кругом такая красота, и снова кони танцуют над прудом, белым, как ртуть, и впереди так красиво поют “Misericordias Domini in aeternum cantabo”. Какой я слабый человек и как я переоцениваю свои силы!

 

Мне все же удалось доковылять до окраины села Радянское – фактически, это уже предместье Бердичева. Там я села к медикам в машину: везите, не могу больше.

На привале у меня не было сил и желания есть, и я снова плакала – от того, что не смогу войти в Бердичев со всеми, с песней и под развернутыми знаменами. Символ всего местечкового внезапно сделался невыносимо желанным, отражением Иерусалима на Подолье.

И тут до меня доходит, что Иерусалим в те времена тоже был невозможно провинциальным и зачуханным, по меркам Рима, еврейским местечком. И что дико было представить просвещенному римлянину, что кто-то видит в нем священный город, «больное сердце земли», и стремится к храму грубой варварской архитектуры… А Она с Сыном жила в местечке еще более зачуханном и провинциальном, про которое даже иерусалимцы говорили, что там нет и не может быть ничего хорошего…

 

И я въехала в Бердичев на микроавтобусе кухонной команды, перед этим перемыв дюжину цинковых ведер и пластиковых тазов. Сволочи медики, думала я, ну что им стоило подбросить меня эти пять километров? Нет, мне было не тяжело делать то, что кухонная команда делала каждый день по три раза, и появился даже повод себя немножко похвалить, но и повод пожалеть себя немножко появился, да-ссс, моя прелесссть.

На площади перед санктуарием уже встречали паломников, но Месса еще не началась. Как же мне описать это здание, эту барочную надстройку над средневековой основой монастыря босых кармелитов? Как мне описать эту разнопеструю толпу, в которой паломники узнавались сразу – по ярким косыночкам, по запыленной одежде и особому паломническому загару? Как мне описать пляску флагов над головами и великолепный хор, который пел те же песни, что и мы в дороге, но так здорово, будто это ангелы поют?

 

Ох, хотелось бы мне, чтобы здесь были мои друзья – Кинн, Курт, Рин, Серая Коала, Гофман, Меламори, Руфь, хоть она и протестантка – и все другие! А еще мне хотелось бы, чтобы здесь были все мои враги, кто говорит глупые гадости о том, что мы причащаемся «картофельными чипсами». Пусть бы они видели всех этих священников-паломников в белоснежных орнатах и с черными от солнца лицами, и министрантов из постулата братьев-кармелитов, пусть бы они слышали хор! Боже, как это было прекрасно – когда, причастившись, священники буквально слетали с помоста, на котором стоял алтарь – они шли, как будто не касаясь ногами ступеней и земли, с Чашами в руках, в толпу – как огромные белые птицы, которые летят кормить птенцов. Мне всегда было любопытно, как это поставлено у православных на таких больших богослужениях – у нас, например, много священников, перед каждым священником несут плакат со знаком Причастия, и все издалека видят, где он с Чашей, и эти плакаты – как паруса над толпой, и вокруг них такие маленькие завихрения – люди причащаются и отходят, на их место подходят новые, а плакаты продвигаются вперед помаленьку и двигаются там, пока не останется никого непричащенного. А хор поет, и те, кто закончил молиться после Причастия – тоже поют… Причащаются почти все, кроме таких, как мы, потому что это сущая мука стоять вот так и не сметь подойти к Чаше, и поэтому в паломничестве все исповедались, кто мог. Я пошла в медпункт, а потом спустилась в санктуарий.

 

Храм на реставрации, чудотворная икона выставлена в подвальном помещении, которое используется, видимо, и как ризница – сейчас несколько десятков белых орнатов висят там, сложив крылья.

 

Я подхожу к Ней и опускаюсь на колени. Есть одна деталь, которой не могут передать репродукции: это то, какие у Нее добрые глаза. Они прямо плещутся добротой. Младенец устремил взгляд на Нее, и Он в Ней как бы отражается. «Что же ты, доченька?» - молча спросила Она, и я снова разрыдалась – но уже не от жалости к себе, а, во-первых, от стыда, и, во-вторых, от невыносимого облегчения. Я без конца согрешила даже не этом пути к Ней. А использовала хвалу Богу для своего возвышения и, что гораздо хуже – для унижения другого человека. Я роптала и ворчала, я обругала сволочами людей, которые оказали мне ту помощь, что могли, я ни на секунду не могла забыть о себе – и сейчас не могла, потому что Искуситель ныл, что нога болит, что там может быть черт-те что уже, и пора уходить, нечего тут страдать перед всеми напоказ, все, посмотрела и будет, никаких чудес, как видишь, и даже я не исчез… Люди ждут, в конце концов!

 

Но я не могла уйти. Я стояла и стояла под теплым ливнем той жалости и любви, которого сегодня напрасно ждала с горячего неба. Претерпевший же до конца – спасется, - вспомнила я. Не почти до конца, а до конца. Потому что каждый пройденный шаг увеличивает сладостность награды, и смысл любого странствия – возвращение домой. Странствующая Церковь потому и странствует, что мы идем домой.

 

«Пора домой, доченька», - сказала Она. Я вышла на улицу. Из «благочестивых фенек» купила только одну копию иконы – для бабушки – и крест, на котором распят Сын, поддерживаемый Отцом под крыльями Духа – и розарий из поделочного камня, для еще одного человека. А потом ненадолго присоединилась к танцам на площади – там уже пыль стояла, так народ отплясывал под песню:

 

Как сам Давид пред Господом,

Я затанцевать готов

Перед Царем царей.

Как Мириам, взяв цимбалу свою,

Воспляшу и воспою

Перед Царем Царей

 

Я танцевала, забыв про больную ногу. Кто хочет оставаться скептиком – пусть думает, что это подействовала таблетка аспирина, полученная в медпункте.

 

Ольга Брилева, Днепропетровск-Хмельницкий-Бердичев-Днепропетровск, 14-20 июля 2003 года.

 

Комментнарий Сергея Худиева:

 

Что-то похожее про искушения я, кажется, читал у Льюиса. Я, кажется, нашел обидное слово, которым можно обозвать искусителя, чтобы отстал – редукционист. В духовной жизни с необходимостью присуствует психологический элемент – уже хотя бы потому, что ведут ее существа, наделенные психикой. Фокус редукциониста состоит в том, чтобы свести всю духовную жизнь к психологии. Это подобно тому, как в романтической любви присуствует элемент физиологии – но тот, кто скажет, что «все это физиология и ничего больше» солжет также, как и тот, кто скажет – «вся это духовная жизнь психология и ничего больше». На самом деле, влюбленность больше физиологии, а духовная жизнь больше психологии; в том и другом есть нечто, принципиально несводимое к более низкому, соотвественно физиологическому или психологическому уровню.

 

Фокус редукциониста в том, что он пытается убедить нас принять «по умолчанию» некоторые вещи, которые вовсе не очевидны, более того, попросту неверны. «Это чуство локтя, «не зря ж так мучились», и т.д.»- говорит редукционист – «следовательно» - делает он вывод – это не больше чем чуство локтя и т.д. Но это ложный вывод, он никак не следует из посылки.

 

Например, сейчас я слушаю псалмопения на музыку XV века, прозрачные голоса “Niederaltaicher Scholaren”, латынь (я улавливаю «слава Отцу и Сыну и Святому Духу» и «Радуйся, Мария», “Laudate Domini omnes gentes”), иногда, на заднем плане – орган. Я испытываю эстетическое удовольствие от музыки, от самого звучания языка; в принципе, я могу испытывать эстетическое удовольствие и от нехристианской музыки. Однако перестает ли славословие быть славословием от того, что оно приносит еще и эстетическую радость?

 

Перестает ли общение во Христе быть общением во Христе, от того, что в нем есть еще и «чуство локтя»?  Перестает ли радость о Господе быть радостью о Господе, если в ней есть еще и просто та танцевальная стихия, которая есть и у неверующих?

 

Почему – пусть искуситель попробует ответить – почему «духовное» должно быть железным занавесом отделено от всего остального? Почему человеческое веселье не может быть еще и духовным? (На свадьбе в Кане наверняка пели и плясали)? Почему духовная радость не может совмещаться с удовлетворением от завершения трудного дела?

 

Вполне возможно, что неделя такой практики –и ты научишься «переключаться» волевым усилием, но ради всего святого, при чем здесь твой Бог? – говорит искуситель, но какие основания верить ему, что Бог не может действовать и через волевые усилия, и через эмоции?

 

Диавол вообще большой спиритуалист, он пытается создать впечатление, что Бог не может присуствовать в таких низких вещах как эмоциональное тепло друзей, собравшихся у костра, плясовое веселье, волевое усилие, которым человек изгоняет уныние,  домашняя пища, которую выносят местные жители, и тому подобное. «Нет – пытается сказать он – если бы это была благодать Божия, Его присутсвие, оно проявилось бы не так» А как, собственно?

 

 

            На главную страницу

            К другим электронным публикациям